Эрин Моргенштерн - Ночной цирк [Litres]
Он внезапно замолкает с выражением обиды на лице.
– Ты заставила все исчезнуть, – говорит он. – Я больше ничего не вижу. Как ты это сделала?
– Есть вещи, которые тебе видеть не положено, – заявляет Селия.
Виджет выпячивает было нижнюю губу, но обида проходит, стоит ему запихнуть в рот полную пригоршню попкорна.
Селия отворачивается от детей и бросает взгляд в сторону площади. Там пылает факел, озаряя яркими всполохами стены шатров и рождая на их полосатых боках пляшущие тени.
Факел горит всегда. Его пламя никогда не затухает.
Оно не гаснет даже тогда, когда цирк переезжает с места на место. Всякий раз, когда они трясутся в поезде, оно на протяжении всего путешествия спокойно и бездымно пылает в черной железной чаше.
Это продолжается с тех самых пор, как его впервые торжественно зажгли в ночь премьеры.
И в тот же миг – Селия уверена в этом – начала действовать какая-то сила, наложившая отпечаток на все, происходящее в цирке.
Включая рождение близнецов.
Виджет родился за несколько минут до полуночи, в самом конце уходящего дня. Поппет появилась на свет чуть позже, с началом дня следующего.
– Поппет, – окликает Селия девочку, которая развлекается тем, что теребит свою кружевную манжету, – когда звезды скажут что-то, что покажется тебе важным, расскажи об этом мне, хорошо?
Поппет торжественно кивает, тряхнув облаком рыжих волос. Когда она тянет Селию за руку, чтобы о чем-то спросить, в ее взгляде сквозит исключительная серьезность.
– Можно мне яблоко в карамели? – просит она.
– У меня кончился попкорн, – жалобно вторит Виджет, протягивая пустой пакет.
Селия забирает пакет и на глазах у близнецов складывает его в несколько раз, пока он не исчезает бесследно в ее руках. Когда дети восторженно аплодируют, ладошки Виджета больше не перепачканы карамелью, но он не обращает на это внимания.
Пока Виджет пытается угадать, куда делся пакет, а Поппет в задумчивости разглядывает небо, Селия внимательно смотрит на детей.
Это плохая идея. Она знает, что плохая, но, учитывая обстоятельства, всяко лучше приглядывать за ними и их несомненным даром.
– Хотите научиться тому, что умею я? – спрашивает Селия.
Виджет тут же начинает кивать с таким энтузиазмом, что шляпа сползает ему на глаза. Поппет на мгновение замирает в нерешительности, но потом тоже кивает.
– Тогда я буду учить вас, но сначала вы должны немного подрасти. И это будет нашей маленькой тайной, договорились? – предлагает Селия. – Вы умеете хранить тайны?
Дети дружно кивают. Виджету приходится снова поправлять шляпу.
Они радостно бегут вслед за Селией, возвращаясь обратно к площади.
Мечты и желания
Париж, май 1891 г.
С тихим шуршанием, напоминающим шум дождя, штора из хрустальных бусин, раздвигается, и в каморку прорицательницы входит Марко. Изобель поспешно откидывает с лица вуаль из тончайшего черного шелка, которая невесомым туманным облаком ложится на ее волосы.
– Что ты здесь делаешь? – удивленно восклицает она.
– Почему ты ничего не говорила об этом? – Не удостоив ее ответом, он протягивает раскрытую тетрадь, и в мерцающем свете Изобель удается разглядеть изображение черного дерева.
Оно не похоже на деревья, которые он рисует в своих многочисленных тетрадях. Дерево увешано множеством белых свечей, с которых капает воск. Помимо этого рисунка в тетради есть подробные изображения сплетающихся ветвей, нарисованные с различных ракурсов.
– Это Дерево желаний, – сообщает Изобель. – Оно недавно появилось.
– Я знаю, что недавно, – говорит Марко. – Почему ты не рассказала мне о нем?
– Не было времени писать, – оправдывается Изобель. – И я вообще не была уверена: может, это твое творение. Ты вполне мог бы создать нечто подобное. Оно очень красивое, и желания на него нужно добавлять, зажигая новые свечи от тех, что уже горят. Прежние желания зажигают новые.
– Это она, – бесстрастно говорит Марко, забирая тетрадь.
– Почему ты так уверен? – спрашивает Изобель.
Марко молча разглядывает рисунок. Он недоволен, что в спешке ему не удалось достоверно передать красоту дерева.
– Я ее чувствую, – признается он. – Это похоже на предчувствие бури – словно что-то витает в воздухе. Я ощутил это, стоило мне войти в шатер, и с каждым шагом, приближавшим меня к дереву, ощущение росло. Тому, кто с ним незнаком, я вряд ли смогу это объяснить.
– Как ты думаешь, возле твоих творений она тоже испытывает нечто подобное? – внезапно спрашивает Изобель.
Марко никогда об этом не задумывался, но предположение похоже на правду. Эта мысль приносит ему странное удовлетворение.
Но в ответ он лишь бросает:
– Я не знаю.
Изобель резким движением снова откидывает назад сползшую на лицо вуаль.
– Ну что ж, – замечает она, – Теперь ты знаешь о дереве и можешь делать с ним все, что захочешь.
– Этого нельзя делать, – говорит Марко. – Я не могу использовать в своих целях то, что делает она. Противники должны соблюдать дистанцию. Если бы мы играли в шахматы, я не был бы вправе просто смести ее фигуры с доски. Я только могу ответить на ее ход своим.
– Получается, эта игра может продолжаться бесконечно, – заключает Изобель. – Разве можно объявить мат в цирке? Какая-то бессмыслица.
– Но это и не шахматы, – возражает Марко, пытаясь объяснить ей то, что сам только начал понимать и потому не может правильно сформулировать.
Его взгляд падает на стол, по которому разложены карты. Одна из тех, что повернуты лицом вверх, привлекает его внимание.
– Вот на что это похоже, – говорит он, указывая на картинку.
На ней изображена женская фигура с весами и мечом, надпись под рисунком гласит: La Justice. Правосудие.
– Это как весы: одна чаша моя, другая – ее.
На столе среди карт появляются миниатюрные серебряные весы. Их чаши уравновешены горстками алмазов, поблескивающих в свете свечей.
– То есть нужно склонить чашу весов в твою сторону? – уточняет Изобель.
Марко кивает, перелистывая тетрадь. Он постоянно возвращается к странице, на которой изображено дерево.
– Но если каждый по очереди увеличивает вес своей чаши, добавляя все новые элементы… – продолжает допытываться Изобель, разглядывая мягко покачивающиеся весы, – они не сломаются?
– Боюсь, это тоже не вполне верное сравнение, – произносит Марко, и весы исчезают.
Во взгляде, которым Изобель смотрит на опустевший стол, сквозит печаль.
